ним, и вся веселая орда зашагала вперед; но потом вдруг она повисла у меня на локте и сказала — «асфальт колет босые ноги». Я не поверил, конечно (она в свое время так прыгала босиком по колючей крымской травке, что ой-ей-ей), но остановился. Тут же вспомнил, что забыл ее обувь в комнате… ???? Девочки стали оглядываться, спрашивать, что случилось, звать с собой, и Гоша тоже нервничал — ему хотелось, видно, блеснуть своим творением на общем фоне. Но я сказал — мы, мол, сейчас догоним, и взял Даську за обе руки.
Там была куча прохожих, и на нас на всех здорово оглядывались, и даже останавливались глазеть. С улыбками — удивленно, а кто и шокированно… Я за всей веселой суетой как-то и забыл, что Дашка-то — на улице, посреди города — совсем-совсем голая, без единой тряпочки на теле. А она, помявшись, говорит мне: на всех девочках — трусики (те, что были голые, с наклейками на кисках, куда-то делись или оделись) — и она не может…
Тут Гоша стал ее упрашивать, убеждать — мол, не все ли равно, есть ли клочок ткани на теле, или нет, — я присоединился к нему, но Дашка — ни в какую. Вижу — глазки потемнели, широкие-широкие стали, и понял — перебор. Сказал Гоше — ладно, мол, ее и так хорошо пофоткали с моделями — потомки поймут, кто самый классный художник, — и повернул всех обратно.
А мы уже довольно далеко отошли от входа в этот институт, метров на 50, — а машина моя припаркована еще дальше. И — мы все так идем, и я соображаю: Боже ж мой, Дашка впервые в жизни очутилась совершенно голой прямо посреди города! Я видел — она здорово маялась, на прохожих старалась не глядеть, — и чтоб ей не захотелось одеться (тряпки при мне были) — стал фоткать ее. Гоша — тоже. Так мы и дошли до спасительной машины, куда она залезла, как и была — голая и покрашенная.
Гоша замялся, и я пригласил его с нами. Была самая середина дня — около трех часов, солнышко грело вовсю, и у неба был такой особый весенний цвет — точь-в-точь как на Дашке. Мне вдруг пришла идея поехать на водохранилище, и там пофоткаться на фоне воды и неба — чтоб рисунок на Дашке совпал с фоном, и раскрашенная Дашуня «слилась с природой». Идея была принята на ура. Оказалось, правда, что у Гоши своя машина — так что он поехал отдельно, а Дашка перелезла с заднего сиденья на переднее.
Она стала слегка подмерзать — все-таки март на дворе, хоть и солнышко, и непривычная теплынь (+17°) — так что я одел на нее курточку, и застегнул (а снизу она осталась голенькой), и печку включил, и еще за чаем сбегал в киоск. Когда поехали — Даша нагрелась, сняла курточку, — даже попросила окно открыть.
Она сидела рядом со мной — голая, вся голубая сверху донизу — тело ее светилось матовой, перламутровой голубизной, — и жмурилась от солнца, которое било прямо в лицо.
Разговор вначале шел туго: переживания этого дня будто лишили нас языка… они все-таки были чуть-чуть запретными, эти переживания, даже друг для друга, — и мы оба не знали, стыдиться их или нет.
Дашуня, прячась за шутливую маску, грозилась меня убить и в землю закопать:) Она вся была странной, «новенькой» — и разноцветное ее тело, и голос — непривычный, с густыми бархатными нотками… Она все ругала меня и грозилась… как вдруг взяла мою руку и положила себе между ног. Я пощупал — а там все мокро… Задрожал даже — а сам говорю: Даш, так давай, чего медлишь? Когда еще сможешь это сделать? Она мне ошарашено — Что, прямо здесь? Я говорю: ну да, а где же еще?
А мы как раз стояли в пробке… Стекла у нас тонированные — через них просматриваются только контуры. Даша, вконец преодолев неловкость, завизжала от восторга, как малышня, и спросила напоследок — «А если краска смажется?» Я говорю — «Гоша опять дорисует». Тогда она дала мне синей рукой подзатыльник, а другой — начала расстегивать брюки. Коснулась члена, вытащила его — сквозь меня будто разряд прошел… Полезла через коробку передач ко мне — повисла надо мной, ухватившись за плечо, и спрашивает: а как? Мы ведь никогда не делали этого в машине…
Тут я вижу, что это невыполнимо. Если б она еще не была в краске… а так — ужасно не хочется портить рисунок. Лак, правда, хорошо держал его, краска практически не смазывалась, — но все равно… Я говорю: нет, не выйдет. Давай — каждый сам за себя? — и начинаю массировать свое хозяйство. Сразу перед глазами — радуги, и по телу — сладкие-сладкие мурашки бегут… Стеснялся все-таки здорово, — хоть у нас с Дашунькой друг от друга секретов нет, и в эротике мы открылись друг другу во всех наших фантазиях так, что мне иногда страшновато делается… Но я преодолел себя — а кайф от самоублажения такой, какого я еще не помню. Страшно хотелось кончить в ту же минуну, но я говорю Даше: — давай наперегонки! Кто первый?
Задумался только, как сделать, чтобы краска с ее пальчиков не слезла. Придумал: дал ей кулечек целоффановый — она в него одела руку, — и такой же одел себе на член, чтоб не забрызгать машину. Она села в свое кресло, и так захлюпала-зачавкала, что я испугался за рисунок: — «Даш, солнце мое, осторожней: краску смажешь!» На что она говорит в тон мне — «Ничего! Смажу — Гоша дорисует!… аааааааах!» — откинулась, и терзает себя остервенело, и стонет — «оооооо! ой, Витечка, родной мой, — кошмар какой! Аааааа!» Глазки закатила, и ноет так, что я испугался, не услышит ли кто. И сам поднажимаю…
Она кричит мне сквозь стон — «Я тебя обогнала!», а я ей — «погоди, щас и я тебя догоню… Оооооой!…» Сидим в машине, бьемся в оргазмах — и смотрим друг на друга, и переговариваемся сквозь стон… а я еще не забываю на педаль нажимать — пробка-то движется потихоньку:) У меня было чувство, будто вся свежесть, все соки земли и солнышка, вся радость и сладость весны вырвалась из меня, как гейзер. А Дашка еще и второй раз довела себя — мы уже ехали, и я не мог смотреть на нее, а только подначивал — «давай, девочка, давай, сладкая моя, давай, красавица, — ой, как хорошо девочке…» А она: «Витенька… ооооо! девочке так хорошо, что… Аааааооооу! Витя-я-я-я!…» И потом — распласталась без движения, молча глядя в окно. Я понимал ее состояние, и не расспрашивал ни о чем.
… До водохранилища добрались минут за сорок. Были оба голодные, еду не догадались взять — но Дашка так вдохновилась красотищей этих мест, просторами, весной, так упоенно позировала и порхала, что мы пробыли там до самого заката. Мы прибыли на наше любимое место — там широченная водная гладь, до горизонта, высокий обрывистый берег, совершенно дикий, — кусты, бурелом… С берега видно километров на 40, и — такая ширь, что дух захватывает. Хочется взлететь… Дашка пару раз писала там этюды, а сейчас — казалась голубым весенним мотыльком, вот-вот взлетит сама…
Ей было совсем не холодно, хоть там и дул верховой ветер — не зябкий, но свежий. Листвы еще не было, но на земле уже зеленела травка, и такое искушение было пройтись по ней босиком, что я не утерпел — снял обувь и принялся разгуливать. Оказалось обжигающе холодно…
Дашка потрясающе смотрелась на фоне веток с почками, солнышка, голубого неба, голубой воды… Гоша сказал, что это будут его лучшие рекламные фотографии. Мы обменялись телефонами; он набрался смелости — попросил Дашку в качестве личной бессменной модели, — но я уклончиво сказал «время покажет», подмигнул Даше и перевел разговор на другую тему. Все-таки весенний авантюризм — одно, а долгое знакомство, да еще и в эротическом контексте — совсем другое. Гоша понял, — сразу сник, засобирался, и вскоре уехал.
Попрощались мы тепло, — Дашка подержала его руку двумя руками, очень проникновенно сказала «спасибо» (если б меня не было — полезла бы обниматься… она ведь искренняя, непосредственная и очень благодарная) — мы пообещали друг другу «быть на связи», и Гоша укатил.
Даша дрожала. Солнышко село, воздух заметно посвежел… Я одел ее — в курточку и юбку на голое тело, без трусов (забыл их в институте), и мы сидели на траве, смотрели на закат и слушали тишину. Было такое странное чувство: и неловкость — мы как бы стеснялись говорить обо всем, что было, не знали, какие слова найти, какой тон, — и в то же время такая полнота внутри, не требующая никаких слов…
Мне было жаль Гошу, и совесть покалывала — таким талантливым парнем воспользовались, по сути, как эротической игрушкой… но потом я подумал, что он вовсе не казался несчастным, — и что весна оправдывает любые безумства. Может быть, все это было «на грани» — но все мы счастливы, и он, я уверен, тоже. А Даша пережила эротический шок, о котором смогла говорить со мной только через некоторое время…
Когда мы вернулись, Дашка отказалась смывать краску — память о весеннем чуде, — и легла со мной спать как была — голубой феей. Прижалась ко мне, как обычно; тело ее было шершавым от краски и лака. И волосы, в которые я привык зарываться, были жесткими и пахли сладковатой химией. Она долго мостилась, чтобы не разрушить прическу-«волну», и долго внушала мне, чтобы я не давал ей ночью ерзать, и чтоб держал ее голову в одном положении:) — настолько не хотела расставаться со своим сказочным обликом… В точности все, как в нашей «Фотосессии»! Надо же — «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Рассказал бы кто — не поверил бы…
Мы сплелись в привычный клубок (спим только в обнимку, и только голыми), пожелали друг другу спокойной ночи… и через минут 5 Дашка вдруг порывисто сгребла меня, позабыв про прическу:), принялась целовать шершавыми от краски губами — и… За этот наш сеанс, пока я был в ней, Дашка рассказала мне все — и как Гоша трогал ей киску, и что она чувствовала — все-все-все. А я тем временем сдерживался, чтобы не кончить в нее — и таки не выдержал, кончил. Потом вылизал ей киску, горькую от лака — а она все рассказывала мне, как она ходила голой по сцене, какую странную легкость чувствовала, и как голова плыла, будто она была пьяная… И кончая — говорила со мной, и слова ее сливались со стонами.
… А следующий день